Бог альпинизма

БОГ АЛЬПИНИЗМА

повесть

ª

Тростинки надломленной не преломит, льна курящего не загасит.

Евангелие от Матфея, 12:20

Не просто хранить покой, сидя в камере смертников. И все же я постараюсь. А то едва ли получится излагать последовательно, членораздельно, как оно вправду было. Точнее - ПОЧЕМУ я совершил то, из-за чего оказался здесь.

Однако даже если сумею описать в точности – кто поверит? Не по зубам подобное мозгу современного человека. И я пока не до такой степени отуплен страхом неминуемой смерти, чтобы не разуметь это.

Но все ж права поговорка, видимо: надежда умирает последней. То есть я верю: найдется один из тысячи. Который, почитав эту вот предсмертную записку мою, в состоянии будет вместить, ЧТО случилось.

И он тогда меня не осудит. И не захочется ему плюнуть мне на могилу.

Впрочем, это ли мною движет? Желание, чтобы не плюнул один из тысячи? Да по большому-то счету мне самому плевать!

*

Однако меня гнетет, что я ЗНАЮ, а ты, который будешь читать, НЕ знаешь. Как вот и вообще никто из людей не ведает, кроме лишь одного меня. Терзаемого страхом унести в эту самую могилу открытие мое, кошмарное и нечаянное.

Немыслимое настолько, что смехотворно мала надежда, что мне поверят. Но пусть она и мала - я ведь человек и мне свойственно до последнего стремиться рассказать человечеству открывшееся мне новое! Тем более, что мое ПОСЛЕДНЕЕ – совсем близко.

Я должен хоть попытаться предупредить, какой беспощадный сокрытый мощный поток пронизывает ежемгновенно медлительные воды нашей обыденности!.. Возможно, преступлением своим я спас мир.

А может быть - оно и напрасно было, и вот об этом кошмарно думать! Ведь если все же не ПОЗАБЫЛ мной убитый… То есть, если убив его я так и не уничтожил его Намерение…

Здесь и далее Гималаи 2004 (фото автора)

*

Но постараюсь излагать по порядку. Мне очень бы не хотелось, чтобы невнятность этого текста служила поводом его несерьезно воспринимать.

Правду ли я сказал на суде? Да, правду. Но только далеко не всю полностью.

Хотя вершившим тот суд рассказанного хватило. Более чем! Я, кажется, даже и разочаровал несколько прокурора. Который ведь заготовил, похоже, блистательную многоходовку, чтобы меня поймать. А я возьми да признайся сразу! Не дал судейскому волку явить искусство разоблачения столь опасного - и ненавидимого широкой общественностью - преступника. Однако разве это не мелочь по сравнению с тем, что не оказалось ни малейшей проблемы с вердиктом и приговором?

Судья даже позволил себе один удивленный взгляд мне в глаза. Не страшно ли тебе, смертный, делать вот этакое признание? Ты разве совсем не в курсе, что полагается за подобное?

Откуда же ему знать, этому судье, что есть вещи много более страшные, нежели признать на суде вину, достойную высшей меры? Много и много более…

Однако далеко не только законников я изумил тогда. Моя семья, мои близкие, мои друзья - они были в шоке! Они ведь знали меня всегда как нормального, мирного, спокойного человека. Который убивать будет разве что, если уж его совсем загнать в угол! То есть когда не оставят ему вообще никакого выбора. 

*

Я сам себя таким знал. Даже думал, что мог бы скорей оказаться самоубийцей, нежели отобравшим чью-то чужую жизнь. И это при полнейшем отсутствии склонности к суициду.

Конечно, я не воображал себя таким агнцем, который уж вовсе ни при каких обстоятельствах никого не может убить. Но думал: если мне выпадет пролить кровь – произойти сие может исключительно только лицом к лицу. Глаза в глаза и когда или я его или он меня и другого выхода нет!

Меня или – хуже того – МОИХ. Вот это бы меня действительно могло вдохновить на убийство, и ТОЛЬКО это. Потому что если кто-то… моих… я кончу его в это самое мгновенье и глазом, что называется, не моргну!

Так именно я о себе полагал всегда. В смысле, что ни при котором другом раскладе у меня рука не поднимется прервать жизнь.

Тогда как получилось на деле совсем иначе, как это и вообще нам нередко, впрочем, подкидывает судьба. И вот в «иначе»-то этом признание совершить мне далось не непросто: признать, что я убил подло, расчетливо… заранее сочинив план удара исподтишка… прикидывая все варианты.

*

И все же я сумел сознаться и в этом! То есть рассказать правду и ТОЛЬКО правду, хоть и не ВСЮ. Поскольку это был единственный шанс изложить потом – вот сейчас – всю правду и притом ВЕРИТЬ, ЧТО МНЕ ПОВЕРЯТ.

Верить, что мне поверят. Сейчас это остается моим единственным утешением перед смертью.

Ради которого я терпел эту пытку во время заседаний суда: презрительные, брезгливые взгляды. Подчас их разбавляло немного недоумение: ну ПОЧЕМУ ты так сделал? какие же основания надо было тебе иметь, чтобы совершить аж этакую вот подлость?

Воистину, уж ОСНОВАНИЯ-то у меня были. Ого, какие серьезные основания! Но я про них говорить отказывался, когда меня о них спрашивало и обвинение, и защита, и вездесущие представители средств массовой информации.

Вполне понятно, я думаю, почему отказывался. Иначе бы законники сразу же порешили: он хочет проканать как больной на голову. Они бы непременно умозаключили так и так только, если бы я изложил ВСЮ правду, как она есть.

*

И ты бы уж тогда точно не стал мне верить. Ты, кто пробегает глазами сейчас эту предсмертную записку.

Поэтому даже пытка позором не заставила меня дать такой повод к неверию. Ведь и без того воспринять все то, что я собираюсь изложить ниже, как буквальную правду будет весьма проблемно.

Вот это было основанием для того, чтобы я решил: мои откровения возьмут старт вот здесь. В коробке камеры смертников. То есть откуда мне-то, их излагающему, никак не выскочить! Ведь вынесенный мне приговор обжалованию не подлежит. Записку эту прочтут лишь после того, как я стану трупом. И ты сообразишь учесть это: мне не было никакого смысла плести неправду. В такой-то комнате!